philtrius написал пост о том, как школа повлияла на его отношение к программным литературным произведениям и русским писателям, и предложил желающим тоже написать. Вот мой отчет. «Евгения Онегина» и «Капитанскую дочку» я не то чтобы много раз перечитывала, но очень люблю читать кусками, особенно «ЕО», и никакая школа тут ничего испортить не могла. Разумеется, и без школы прочла бы, хотя бы по маминой рекомендации. Я много лет помнила наизусть реплики героев из «Капитанской дочки», тут целиком заслуга школы, но не уроков литературы, а факультатива, где мы годами ставили по ней спектакль и бесконечно разучивали роли.
Почему-то я не перечитывала со школы «Медного Всадника», хотя ничего плохого о нем сказать не могу, а «Бориса Годунова» хоть и перечитывала, но помню почему-то только, как мучительно и с трудом очень быстро заталкивала его в голову за один вечер в девятом, кажется, классе.
К Лермонтову относилась всегда с доброжелательным безразличием. «Мцыри» не нравился, «Герой нашего времени» несколько разочаровал: уж столько говорили про лишнего человека Печорина, в книжке «Кортик» один нехороший буржуйский мальчик даже в стенгазету писал под псевдонимом Печорин, и это было очень плохо, а никакого феноменального гадства там не оказалось. Перечитала один раз, уже двадцати с чем-то лет, после лекций Набокова. Мне страшно понравился язык, но я тут же все забыла. Когда-нибудь я ее еще перечитаю с таким же удовольствием, а потом опять забуду, очень удобно. Некоторые стихотворения Л. мне пришлось учить наизусть, этого я бы, скорее всего, без школьного принуждения делать не стала. Перечитывать стихи Л., вероятно, не буду, разве только со своими будущими детьми.
Державина школьного не помню, прочла бы и без школы через Бродского.
Жуковского не помню ни в школе, ни вне ее, кроме переводов из Гете (у меня была такая бумажная книжка-малышка с картинками еще до школы). Еще в совсем нежном возрасте мне читали вслух какую-то смешную и страшную балладу о старушке и о том, кто сидел на коне позади нее, мне очень понравилось, я все подумываю, что надо бы найти и перечитать. Двадцать пять лет уже собираюсь. В школе вроде бы читали «Светлану», но я помню только ту строчку, которая эпиграфом в «Евгении Онегине».
Гоголя мне мама читала вслух еще в дошкольные годы, «Ночь перед рождеством» и «Пропавшую грамоту», но, кажется, и «Мертвые души» тоже, так что тут требовалось что-нибудь посильней советской школы, чтобы на меня повлиять. Правда, вышел некоторый конфуз с «Шинелью». Вроде бы я ее в школе читала к какому-то дедлайну, так мне запомнилось. При этом я умудрилась не заметить ничего: ни Петровича, ни генерала с лицом, заклеенным бумажкой, ни взрослого поросенка, а перечитав ее несколько лет спустя, я страшно удивилась: в учебнике все рассказывалось совсем не так. Нет, наверное, в положенное время я ее не прочла, уж не настолько я дурной читатель, чтобы такое пропустить. А «Тарас Бульба» был вроде и не Гоголь, тем более, что читали мы не по книге, а по хрестоматии, и от того времени в памяти скорее сохранились мучения одноклассников у доски (вызывали пересказывать), а не текст. Для меня и сейчас загадка, почему ТБ проходят в таком раннем возрасте.
Тургенев. «Записок охотника», вероятно, без школы я бы не прочла. Но думаю, что и теперь сказать, будто я их читала – некоторая натяжка, я совсем ничего не помню, кроме названия «Хорь и Калиныч» и скуки. Какая-то бесконечная тягомотина про тяжелое положение крестьян до революции. «Отцов и детей» читать было приятно, сочинение писать противно, потому что не о чем. Я его списала у
mashale и получила трояк с формулировкой: «увлекаешься заимствованиями». «Рудина» не одолела. «Отцов и детей» перечитала год назад с большим удовольствием и заодно прихватила «Накануне», над которым хихикала.
Салтыков-Щедрин. Из любимых. Тоже мамино влияние. С готовностью признаю, что некоторые сказки и «Историю одного города» прочла в первый раз, когда их проходили в школе, но полагаю, что никуда бы он от меня не делся.
Некрасов. В детстве я его горячо ненавидела. Это еще до школы началось. У меня была бабушка, а у нее в ее школьные годы был учитель, который, по ее выражению, «привил любовь к Некрасову» всему их классу. И бабушка тоже старалась привить мне любовь к Некрасову. Ну и вот. Допрививалась. В дальнейшем ненависть притупилась и сошла на нет. Школьный Н. запомнился главным образом неприличными переделками отрывка про мужичка с ноготок.Из КНРЖХ, как ее звали в моей первой школе, я, кажется, читала какие-то случайные отрывки, потому что читать нужно было быстро. У меня в голове зачем-то засело довольно много строчек Некрасова, это несомненное влияние школы. При этом я откуда-то вынесла убеждение, что Н.- очень неплохой поэт и его обязательно надо когда-нибудь почитать. Его и Чуковского о нем.
А вот Чернышевского мы в школе не проходили. Времена были либеральные, 1992-1993 годы, и наша учительница сказала: «Не буду вас мучить, расспросите-ка своих родителей, каково им читалось «Что делать»». Поэтому так удачно получилось, что я сначала прочла «Дар», а потом уж Чернышевского. К этому автору я испытываю совершенно особую нежность и регулярно перечитываю за едой.
Лев Толстой. В четырнадцать лет прочла «Анну Каренину», мне страшно понравилось. Было очень увлекательно и хотелось поскорей узнать, что было дальше (про поезд я, конечно, знала, но ведь до поезда сколько еще всего произошло). Остального Толстого я ненавидела, высокомерно делая исключение для некоторых рассказов из азбуки, «Детства» с «Отрочеством» и рассказа «Поликушка», который разрекламировал Акутагава. Про свое счастливое избавление от «Войны и мира» по случаю пневмонии я уже рассказывала в комментариях разным людям не меньше восьмидесяти раз. Коротко говоря, школа имела неплохие шансы отвратить меня от «Войны и мира» не на десять лет, а на всю жизнь, но я ускользнула.
Достоевским я очень увлекалась, как раз когда мне было пятнадцать, потом само прошло. Школьного влияния совершенноне помню. Уроки по «Преступлению и наказанию», конечно, раздражали, но не сильно. Тут школа ничему не помешала, а пылкое юношеское чувство прошло само собой. Год назад я пыталась перечитывать «Идиота», забросила на середине (хотя «Идиот» мне всегда нравился меньше других романов, я путалась в персонажах, особенно стариках и девицах).
Тютчев. Всей душой ненавидела с детского сада за «Зима недаром злится» и до сих пор недолюбливаю. Я не понимаю, почему этому поэту все можно. Почему он рифмует «себя-тебя» и «разбирала-бросала» и не огребает тут же поздравлений даже от Набокова? Из-за Т. у меня случилась первая стычка с учительницей в 171 школе, но хуже я к нему относиться не стала. Лучше тоже не стала.
Чехов. Пьесы, заданные на лето перед десятым классом, я читала с внутренним воем. Хорошо помню это ощущение, когда едешь глазами по странице, как плугом, а потом не можешь вспомнить, о чем читал пять минут назад. Пьесы я и сейчас ценю гораздо ниже рассказов. Еще нужно было прочитать рассказ «Ионыч», по нему писали сочинение, и я очень хотела, но, кажется, все-таки не решилась выставить эпиграфом «Его я встретил на углу и в нем не понял ни хрена». А может, и решилась, и огребла, теперь уже не вспомнить. Рассказы Ч. я «открыла для себя» на третьем курсе, а вот почему я за них взялась, думая, что не люблю Чехова, совершенно стерлось из памяти.
Бунина с Куприным я читала очень мало, а без школы, наверное, прочла бы еще меньше. Так, листнула бы для ознакомления (впрочем, Куприна я знала по слезоточивым детским книжкам). За Куприна я имела очередной разговор по душам с учительницей литературы и, совершенно озверев, взвыла в таком роде: «Наталия Георгиевна! О чем вы так беспокоитесь? Уверяю вас, художественная литература от меня не уйдет, я как-нибудь сама о себе позабочусь.» Она ответила, что, мол, большая литература не уйдет, а всякую дрянь типа Куприна я легко могу упустить. Я так и не поняла, что она имела в виду.
Зато без школы едва ли я испытала бы такую радость, встретив у Пелевина фразу про «трипперные сеновалы Ивана Бунина».
Блока я успела полюбить и разлюбить еще до того, как его проходили в школе, так что о нем говорить нечего.
Уже в университете, прочитав пьесу Бродского «Мрамор», я чуть не заплакала, что она мне не попалась в школьные годы, потому что в ней содержится лучший в мире эпиграф к сочинению по литературе. Вот он:
Публий. Что с поэтами интересно -- после них разговаривать не хочется. То есть невозможно.
Туллий. То есть херню пороть невозможно?
Публий. Да нет. Вообще разговаривать.
С таким эпиграфом ничего не страшно.
Сейчас мне тридцать лет, школу окончила в 1994 году, выпускное сочинение писала про журнал «Химия и жизнь» (свезло мне, оказалась на экзамене тема «Мой любимый журнал»), не про евангельские же мотивы у писателей XX века было писать, а вступительного вообще писать не пришлось, потому что тогда тех, кто сколько-нибудь прилично сдавал химию и математику, брали на химфак без физики и сочинения.
Update. Этой истории не хватает морали. Вывод можно сделать такой: если в задачи школьной литературы входит воспитание привычки к чтению и формирование литературных вкусов, то в моем случае эти задачи оказались невыполненными. Что касается других задач, таких как умение выражать свои мысли и судить о прочитанном, культурное единство нации и воспитание гармонической нравственной личности, о них я судить не берусь.
Почему-то я не перечитывала со школы «Медного Всадника», хотя ничего плохого о нем сказать не могу, а «Бориса Годунова» хоть и перечитывала, но помню почему-то только, как мучительно и с трудом очень быстро заталкивала его в голову за один вечер в девятом, кажется, классе.
К Лермонтову относилась всегда с доброжелательным безразличием. «Мцыри» не нравился, «Герой нашего времени» несколько разочаровал: уж столько говорили про лишнего человека Печорина, в книжке «Кортик» один нехороший буржуйский мальчик даже в стенгазету писал под псевдонимом Печорин, и это было очень плохо, а никакого феноменального гадства там не оказалось. Перечитала один раз, уже двадцати с чем-то лет, после лекций Набокова. Мне страшно понравился язык, но я тут же все забыла. Когда-нибудь я ее еще перечитаю с таким же удовольствием, а потом опять забуду, очень удобно. Некоторые стихотворения Л. мне пришлось учить наизусть, этого я бы, скорее всего, без школьного принуждения делать не стала. Перечитывать стихи Л., вероятно, не буду, разве только со своими будущими детьми.
Державина школьного не помню, прочла бы и без школы через Бродского.
Жуковского не помню ни в школе, ни вне ее, кроме переводов из Гете (у меня была такая бумажная книжка-малышка с картинками еще до школы). Еще в совсем нежном возрасте мне читали вслух какую-то смешную и страшную балладу о старушке и о том, кто сидел на коне позади нее, мне очень понравилось, я все подумываю, что надо бы найти и перечитать. Двадцать пять лет уже собираюсь. В школе вроде бы читали «Светлану», но я помню только ту строчку, которая эпиграфом в «Евгении Онегине».
Гоголя мне мама читала вслух еще в дошкольные годы, «Ночь перед рождеством» и «Пропавшую грамоту», но, кажется, и «Мертвые души» тоже, так что тут требовалось что-нибудь посильней советской школы, чтобы на меня повлиять. Правда, вышел некоторый конфуз с «Шинелью». Вроде бы я ее в школе читала к какому-то дедлайну, так мне запомнилось. При этом я умудрилась не заметить ничего: ни Петровича, ни генерала с лицом, заклеенным бумажкой, ни взрослого поросенка, а перечитав ее несколько лет спустя, я страшно удивилась: в учебнике все рассказывалось совсем не так. Нет, наверное, в положенное время я ее не прочла, уж не настолько я дурной читатель, чтобы такое пропустить. А «Тарас Бульба» был вроде и не Гоголь, тем более, что читали мы не по книге, а по хрестоматии, и от того времени в памяти скорее сохранились мучения одноклассников у доски (вызывали пересказывать), а не текст. Для меня и сейчас загадка, почему ТБ проходят в таком раннем возрасте.
Тургенев. «Записок охотника», вероятно, без школы я бы не прочла. Но думаю, что и теперь сказать, будто я их читала – некоторая натяжка, я совсем ничего не помню, кроме названия «Хорь и Калиныч» и скуки. Какая-то бесконечная тягомотина про тяжелое положение крестьян до революции. «Отцов и детей» читать было приятно, сочинение писать противно, потому что не о чем. Я его списала у
mashale и получила трояк с формулировкой: «увлекаешься заимствованиями». «Рудина» не одолела. «Отцов и детей» перечитала год назад с большим удовольствием и заодно прихватила «Накануне», над которым хихикала.Салтыков-Щедрин. Из любимых. Тоже мамино влияние. С готовностью признаю, что некоторые сказки и «Историю одного города» прочла в первый раз, когда их проходили в школе, но полагаю, что никуда бы он от меня не делся.
Некрасов. В детстве я его горячо ненавидела. Это еще до школы началось. У меня была бабушка, а у нее в ее школьные годы был учитель, который, по ее выражению, «привил любовь к Некрасову» всему их классу. И бабушка тоже старалась привить мне любовь к Некрасову. Ну и вот. Допрививалась. В дальнейшем ненависть притупилась и сошла на нет. Школьный Н. запомнился главным образом неприличными переделками отрывка про мужичка с ноготок.Из КНРЖХ, как ее звали в моей первой школе, я, кажется, читала какие-то случайные отрывки, потому что читать нужно было быстро. У меня в голове зачем-то засело довольно много строчек Некрасова, это несомненное влияние школы. При этом я откуда-то вынесла убеждение, что Н.- очень неплохой поэт и его обязательно надо когда-нибудь почитать. Его и Чуковского о нем.
А вот Чернышевского мы в школе не проходили. Времена были либеральные, 1992-1993 годы, и наша учительница сказала: «Не буду вас мучить, расспросите-ка своих родителей, каково им читалось «Что делать»». Поэтому так удачно получилось, что я сначала прочла «Дар», а потом уж Чернышевского. К этому автору я испытываю совершенно особую нежность и регулярно перечитываю за едой.
Лев Толстой. В четырнадцать лет прочла «Анну Каренину», мне страшно понравилось. Было очень увлекательно и хотелось поскорей узнать, что было дальше (про поезд я, конечно, знала, но ведь до поезда сколько еще всего произошло). Остального Толстого я ненавидела, высокомерно делая исключение для некоторых рассказов из азбуки, «Детства» с «Отрочеством» и рассказа «Поликушка», который разрекламировал Акутагава. Про свое счастливое избавление от «Войны и мира» по случаю пневмонии я уже рассказывала в комментариях разным людям не меньше восьмидесяти раз. Коротко говоря, школа имела неплохие шансы отвратить меня от «Войны и мира» не на десять лет, а на всю жизнь, но я ускользнула.
Достоевским я очень увлекалась, как раз когда мне было пятнадцать, потом само прошло. Школьного влияния совершенноне помню. Уроки по «Преступлению и наказанию», конечно, раздражали, но не сильно. Тут школа ничему не помешала, а пылкое юношеское чувство прошло само собой. Год назад я пыталась перечитывать «Идиота», забросила на середине (хотя «Идиот» мне всегда нравился меньше других романов, я путалась в персонажах, особенно стариках и девицах).
Тютчев. Всей душой ненавидела с детского сада за «Зима недаром злится» и до сих пор недолюбливаю. Я не понимаю, почему этому поэту все можно. Почему он рифмует «себя-тебя» и «разбирала-бросала» и не огребает тут же поздравлений даже от Набокова? Из-за Т. у меня случилась первая стычка с учительницей в 171 школе, но хуже я к нему относиться не стала. Лучше тоже не стала.
Чехов. Пьесы, заданные на лето перед десятым классом, я читала с внутренним воем. Хорошо помню это ощущение, когда едешь глазами по странице, как плугом, а потом не можешь вспомнить, о чем читал пять минут назад. Пьесы я и сейчас ценю гораздо ниже рассказов. Еще нужно было прочитать рассказ «Ионыч», по нему писали сочинение, и я очень хотела, но, кажется, все-таки не решилась выставить эпиграфом «Его я встретил на углу и в нем не понял ни хрена». А может, и решилась, и огребла, теперь уже не вспомнить. Рассказы Ч. я «открыла для себя» на третьем курсе, а вот почему я за них взялась, думая, что не люблю Чехова, совершенно стерлось из памяти.
Бунина с Куприным я читала очень мало, а без школы, наверное, прочла бы еще меньше. Так, листнула бы для ознакомления (впрочем, Куприна я знала по слезоточивым детским книжкам). За Куприна я имела очередной разговор по душам с учительницей литературы и, совершенно озверев, взвыла в таком роде: «Наталия Георгиевна! О чем вы так беспокоитесь? Уверяю вас, художественная литература от меня не уйдет, я как-нибудь сама о себе позабочусь.» Она ответила, что, мол, большая литература не уйдет, а всякую дрянь типа Куприна я легко могу упустить. Я так и не поняла, что она имела в виду.
Зато без школы едва ли я испытала бы такую радость, встретив у Пелевина фразу про «трипперные сеновалы Ивана Бунина».
Блока я успела полюбить и разлюбить еще до того, как его проходили в школе, так что о нем говорить нечего.
Уже в университете, прочитав пьесу Бродского «Мрамор», я чуть не заплакала, что она мне не попалась в школьные годы, потому что в ней содержится лучший в мире эпиграф к сочинению по литературе. Вот он:
Публий. Что с поэтами интересно -- после них разговаривать не хочется. То есть невозможно.
Туллий. То есть херню пороть невозможно?
Публий. Да нет. Вообще разговаривать.
С таким эпиграфом ничего не страшно.
Сейчас мне тридцать лет, школу окончила в 1994 году, выпускное сочинение писала про журнал «Химия и жизнь» (свезло мне, оказалась на экзамене тема «Мой любимый журнал»), не про евангельские же мотивы у писателей XX века было писать, а вступительного вообще писать не пришлось, потому что тогда тех, кто сколько-нибудь прилично сдавал химию и математику, брали на химфак без физики и сочинения.
Update. Этой истории не хватает морали. Вывод можно сделать такой: если в задачи школьной литературы входит воспитание привычки к чтению и формирование литературных вкусов, то в моем случае эти задачи оказались невыполненными. Что касается других задач, таких как умение выражать свои мысли и судить о прочитанном, культурное единство нации и воспитание гармонической нравственной личности, о них я судить не берусь.
